Долина смерти (Искатели детрюита) - Страница 27

Возведя очи своя горе, дьякон грустной поступью и в печали отошел от места нечестивого, устами дрожащими шепча:

—..и тако нечестивии, и тако… иже колбасы из гноетозной падали творяяй, да возметает ветр прах их лица земли… Яко весть господь путь праведных, а путь лукавых и порочных погибнет…

Что касается его собственного пути, то он вел прямехонько к кафе-ресторану, где так вкусно готовились неведомые, иностранные яства.

Пароход шел по широкому водному пространству, залитому солнцем. Ни берегов, ни островов. Лазурь вод и лазурь небес. Каскады света и однотонный стук винта, а сзади — вспененный шлейф.

Дьякон поместился у полуоткрытого окна за столиком. Уничтожая диковинное турецкое блюдо «кебаб», он грустно поглядывал на дельфинов, бесившихся в изумруде волн.

Ресторан был набит битком. Речь: турецкая, итальянская, русская и грузинская — переплеталась в причудливой музыке. В общем же, преобладал интернациональный смех и гастрономические восклицания.

Вдруг как бы разряд лейденской банки потряс жующее, смеющееся и болтающее общество… Повисло в воздухе:

— Убит!..

— Загадочный убийца!..

— Кто? Яблочкин?.. Нарцисс Степанович?..

— Да! да! Яблочкин!.. Он, он, как же!..

Кто-то жаловался, спеша прожевать:

— Пять минут тому назад видел его: смеялся, острил, говорил о свиньях, о колбасе…

— Не может быть?!. Да что вы?!..

— Верно, верно говорю: о свиньях…

— О, кэль орэр!.. Террибль!..

— Он мне должен двести…

— Убит!.. Убит!..

— Дырка против сердца… и ни одной капли. Заметьте: и ни одной капли. Как тогда, помните?

— Жена… дети… старая бабушка…

Дьякон прилип к стулу. Оторвался от «кебаба». Потом кинул соседнему столику:

— Ис-то-ри-я, ну-ка?..

— Господа! Прошу сидеть спокойно… Сейчас будет обыск… Среди нас — убийца…

Вошли двое полисменов в сопровождении гражданского чина, который по-французски, по-турецки и по-русски повторил эту фразу.

Правая рука дьякона лежала на спинке стула, левая бессознательно поднялась к ней снизу.

Общество сидело спокойно, но, не умолкая, плевалось возбужденными словами. Никто не расслышал, как свистнул детрюитный луч, пронзив сначала одного, потом и другого полицейского. Гражданский чин, молнии подобный, ретировался в дверь.

Животная паника разразилась в ресторане. Опрокидывая столики с приборами и яствами, давя дам, бабушек и детей, все кинулись к дверям. И дьякон в числе прочих…

До вечера полиция никаких мер не принимала. Пассажиры сообщали друг другу на ухо, под большим секретом, что ночью будет поголовный обыск. Подозрительным избегали сообщать это. Дьякон, конечно, в число подозрительных не попал. А их было трое: вертлявый молодой человек с наружностью международного шулера; мрачный гигант с гривой черных волос и лицом, трактующим о пристрастии к веселящим душу напиткам, и субъект, «особых примет не имеющий», кроме разве глаз, выдающихся по своей бесцветности.

Когда, по настоянию особенно благонадежных из пассажиров, «подозрительным» было предложено в категорической форме публично предъявить свои документы, они — к великому конфузу администрации парохода и полиции — все трое оказались тайными агентами турецкого правительства…

Ночь прошла спокойно, — не для всех, разумеется. Дьякон ни на минуту не смыкал глаз. Призывая бога в качестве беспристрастного свидетеля своего отменно-пацифистского настроения, он за ночь — чтобы не заснуть — успел отслужить заутреню, утреню, обедню и вечерню. Утром он вышел на палубу, имея осунувшееся лицо и на нем глаза, обведенные черными кругами.

Собственно говоря, полиция взяла верную тактику, откладывая обыск со дня на день и выжидая момента, когда загадочный убийца сам свалится от бессонницы. Эта тактика, будучи наиболее безопасной, обеспечивала ей хорошее поле для наблюдательности. Но полиция не учла двух обстоятельств: первое, что вместе с убийцей будут бодрствовать, правда, не в молитвах и литургиях, и еще многие, — главным образом, из числа обладателей туго набитых бумажников, и второе, что переезд из Константинополя до Сухума занимает всего три дня — время, слишком недостаточное для обессиления убийцы путем лишения его сна.

С первыми лучами солнца из кают выползли мрачные, невыспавшиеся физиономии. Подведенных глаз, не считая женских, было более, чем требовалось.

К концу третьего дня пароход подошел к Сухуму — столице Абхазской республики. Пассажиров, прибывших к месту назначения, перед посадкой в шлюпку подвергли изысканно-вежливому, поверхностному обыску. Дьякон, которого даже такой обыск не устраивал, прочитав про себя трижды «боже милостивый, буде мне грешнику…» и тоже трижды «помяни, господи, царя Давида и всю кротость его», собирался обратиться к помощи палочки. Но судьба в лице полиции продолжала ему покровительствовать; бессонница превратила его физиономию в физиономию аскета и подвижника… С поклонами и улыбками полисмены отказались обыскивать столь почтенную личность…

Заняв лучший номер в единственной сухумской гостинице, дьякон выспался так, что, проснувшись, не сообразил, где он и кто он…

Пышное солнце напомнило ему зайчиков на скатерти и сдобные пышки. Мягкий ароматный воздух, шаловливыми струйками врывавшийся в настежь открытое окно, вызвал яркое представление о проказливой дьяконице Настасье.

— Я приехал в Сухум, чтобы начать новую жизнь, — сказал своей возрожденной душе дьякон. — Без Настасьи жизнь — не жизнь, — добавил он, немного размыслив, — следовательно, вызовем Настасью…