Долина смерти (Искатели детрюита) - Страница 14

Молодой секретарь вооружился пером и бумагой, а председатель открыл собрание, первое слово предоставив самому себе.

— Милоштивые гошудари, — начал он, покашливая, как проглотившая муху кошка, и тускло поблескивая из-под голого черепа ввалившимися и выцветшими глазами.

— Милоштивые гошудари! Имея первое шлово, как предшедатель, я должен прежде вшего шообщить вам шледуюшшее… Переживаемый мной период жизни шопровождаетша… шопровождаетша вошштановлением, так шкажать, органов и функший моего, так шкажать, органижма. Органижма, в швоем ражвитии перевалившего, так шкажать, на второй дешяток второго штолетия… В ожначенный период моей жижни, в полошти моего рта проишходит, так шкажать, регенерачия коштно-эмалевого вешшества, в прошторечшии именуемого жубами. Оных у меня прорежалось, так шкажать, уже два, што, принимая во внимание долголетнее отшутштвие у меня привычшки к таковым, шлужит немалым препятштвием к моей речши… Ввиду этого обштоятельштва, отнюдь не пришкорбного, речшь моя будет нешколько невнятна, ибо мне чшрежвычшайно трудно говорить, жа што я жаранее приношу перед многоуважаемым шобранием швои глубокие ижвинения.

Председатель предупреждение это выпалил без малейших пауз, выражая пергаментным и морщинистым лицом своим идеальное равнодушие к слушателям, состоявшим из трех голых и трех убеленных сединами маститых черепов. Видимо, он говорил только для себя, да еще, может быть, для того человека, находившегося в противоположность всем в полном расцвете сил и имевшего орлиный нос, холодные прищуренные глаза и черную холеную бородку, который, отделившись от старцев, скромно, но твердо поместился у самой двери. Справедливости ради, надлежит отметить, что и собрание платило ему той же монетой: и убеленные, и голые черепа сидели вполне бесстрастными мумиями, жевали что-то иссохшими столетними губами и совершенно не слушали оратора. Человек у двери — единственный из всех похожий на человека, а не на мумию — был хозяин квартиры и инициатор собрания, Борис Федорович Сидорин. Он слушал, и слушал обоими ушами — одним речь оратора, другим внешние — за дверью — звуки.

— Милоштивые гошудари, — продолжал оратор, — чель нашстояшшего шобрания жаключшаетша в объединении наших вышокоучшенных, но тайных по милошти ненавиштной нам вшем влашти, обшшештв, ижвештных вам: ГЛАВТПРУКИ, ГЛАВНУКИ и ГЛАВМУКИ, и в объединении тех научных шредштв для борьбы с большевиштшкой бандой, которые имеютша у каждого иж ждешь пришутштвующих, но которые не могли быть ошушештвлены до щих пор иж-жа отшутштвия материальных решуршов… Глубокоуважаемый Бориш Федоровиш предлагает нам швои решуршы и… и вот для этого мы ждешь шобралишь. Польжуяшь правом, предоштавленным мне как предшедателю, ошмелюшь ижложить тут же швои шобштвенные режультаты научшных ижышканий, направленных к чели, хорошо ижвештной вам…

Он остановился, выжидая мнения собрания, но оно безмолвствовало. Тогда крякнул нетерпеливо Сидорин, и оратор, сочтя это за выражение мнения всего собрания, нашел возможным продолжать речь, причем стал адресоваться исключительно к Сидорину.

— Я начшну, милоштивые гошудари, нешколько иждалека, штобы во вшей полноте охватить вопрош, подлежашший с вашего милоштивого ражрешения моей трактовке…

— На аргошшкой штадии ражвития жемли, при температуре не меньше двенадчати-тринадчати тышш градушов, когда, как вам ижвештно, никаких других элементов, кроме протоводорода и водорода, не шушештвовало… было это (он достал бумажку и прочитал) 2 миллиарда 345 миллионов 789 тышш 647 лет 2 дня 5 шашов и 45 минут тому нажад… Еще тогда, милоштивые гошудари, витал шреди рашкаленных гажов мой бешшмертный дух, наблюдая, ражмышляя и ижучшая жаконы Вшеленной, жаконы ражвития и жизни Вшеленной…

Он покашлял, посмотрел сердито из-под щитиков седых бровей на скрипевшее перо секретаря и продолжал:

— И ш тех пор, милоштивые гошудари, я, не перештавая, до шамого пошледнего дня, чаша и минуты, наблюдал, ражмышлял и ижучал… И ешли вшешильный гошподь шподобит меня прожить ешше нешколько дешятков лет, — в чем я не шомневаюшь, да, не шомневаюшь, — то плодами моего наблюдения, ражмышления и ижучшения явитшя труд, ожаглавленный: «хронош» — «эшь» на конче — ширечь время, как челитель недугов телешных и душевных и как фактор ражвития по плошкошти четвертого ижмерения… Чератит Лешшович, я ваш вшепокорнейше прошу — перемените перо… шкрипит, как грешник на вертеле…

Цератит Лессович — секретарь — вспыхнул до маковки той своей горсточки волос, которая каким-то чудом, подобно оазису в знойной пустыне, уцелела на его бледно-розовом черепе. Вспыхнул и, трясущимися пальцами не попадая в лунку ручки, стал менять перо.

Председатель, не замечая все более и более разгоравшегося нетерпения хозяина, терпеливо ждал и между делом учтиво осведомился:

— Ваш братеч, уважаемый Бориш Федоровиш, ждоров?

— Здоров, благодарю вас… — буркнул Сидорин.

— Што ж это его не видно на шобрании?..

— Придет. Где-нибудь задержался… — Сидорина отсутствие брата беспокоило не из-за правил салонной вежливости, а из-за более основательных причин.

— Готово, Трилобит Силурович, — робко напомнил о себе молодой секретарь.

— …кроме того, милоштивые гошудари, в ожначенном труде моем ярко, шмею думать, выражена мышль, — между прочшим, конечшно, потому што, как шами ижволили видеть, тема моего труда гораждо более широкая, выражена мышль, что эволючионный прынчып ражвития, выдвинутый в науке… в науке… покойным гением… гением покойного… гениальным покойником… Бога ради, Чератит Лешшович, подождите, не жапишивайте: я жапутался, шами ижволите видеть… гением шкончавшегоша бежвременно учшеного Ламарка… теперь жапишивайте… и даровитым англишанином Дарвином ражработанный и подкрепленный неошпоримыми наблюдениями над природой… што эволюшионный прынчып ражвития одинаково приложим и к ражвитию в природе, и к ражвитию в обшештве. Мой ложунг: «Natura et historia поп faciunt saltus» — што жнашит: «природа, а равно и иштория не делают шкачков»… Ишхо дя иж ожначенного прынчыпа…